Лиза была в трудармии, a моя мама работала на мясном комбинате, уборщицей, нянечкой, пока не получила место в фотоателье, а позже, когда переехала, выучилась на переплетчика, став неповторимым мастером своего дела. Ее работы очень ценили, у нее был превосходный вкус и творческий талант. Рассматривая фото, сделанные ею, мой сын, профессиональный фотограф, удивляется ее работам. А ведь он пошел учиться на фотографа, когда я вспомнила о том, что его бабушка тоже занималась этим.
За свою работу она получила Орден Труда, который она никогда не носила.
Ни одна награда не возместит потерянных сестер и братьев, убитую горем мать, убийство отца.
Она рассказывала мало из того, что произошло на самом деле, но я запоминала их лица, на которых отразилась их жизнь. Бабушка часто смотрела так, как будто готова была к удару сверху. Если вы ожидаете физическую расправу, что отражается на вашем лице?
B этом рассказе могу найти параллели, тем более, что многое показывалось нам в кино, только с выворотом наизнанку.
1930, мама в центре
* * *
"...Вскоре после начала войны меня вернули на спецпоселок. Работал там на лесопункте, мастером по разделке и погрузке лесопродукции, шпалопилению. В основном выполнялись военные заказы, все для фронта. На шпалорезном станке распиливали березовые чураки на лыжный брус и ствольную накладку. Рабочая сила состояла в основном из женщин.
В марте 1942 года всех мужчин немецкой национальности мобилизовали в трудармию. С этого начался новый мрачный период в нашей жизни, в жизни десятков тысяч граждан немецкой национальности, полный унижений, оскорблений человеческого достоинства. Подробнее об этом в следующей главе.
5. Трудармия.
30 марта 1942 года нас вызвали в Няндомский райвоенкомат. В числе вызванных были десять человек с поселка Холмолеево, в том числе и мои братья Андрей и Гриша, и пять человек, проживавших в районном центре, из которых один я был спецпереселенцем. Проделав процедуру мобилизации, нас тут же передали сотруднику НКВД, для сопровождения к месту службы.
То, что нас направляют не на фронт, а на какие-то работы оборонного значения, мы поняли сразу потому, что призывались одни немцы. Недоумение же вызывал сопровождающий энкавэдэшник, особенно у тех, кто не был спецпереселенцем, мы-то уже свыклись с их постоянным присутствием.
До станции Коноша мы ехали в пассажирском поезде. Там к нам присоединили еще пятерых немцев из Коношского района, тоже из спецпереселенцев. Тут мы узнали, что едем в Котлас, в распоряжение Севжелдорлага НКВД.
От Коноши до Вельска снова ехали пассажирским поездом. Дальше пассажирского движения тогда не было. От Вельска начиналось безраздельное царство ГУЛАГа НКВД. Он, ГУЛАГ, строил там железную дорогу, города и поселки занимались лесозаготовками, переработкой древесины и другими производствами. Вся рабочая сила ГУЛАГа состояла из «зеков», добрая половина которых были «контрики», жертвы сталинских репрессий 30-х годов.
Вот и мы оказались во владениях этого всемогущего ГУЛАГа, «прелести» которого нам очень скоро предстояло вкусить. Самое мрачное воображение не могло нам тогда нарисовать то, что предстояло испытать. Но все по порядку.
В Вельске мы встретились с еще одной группой мобилизованных немцев из Плесецкого района Архангельской области. Эта группа, состоявшая в основном из спецпереселенцев, была вдвое больше нашей и насчитывала больше 40 человек. Она имела своего сопровождающего охранника, сотрудника Плесецкого РОНКВД. Погрузили нас в Вельске в товарные вагоны: Няндомско-Коношскую группу в двухосный вагон, а Плесецкую – в четырехосный, и повезли на Котлас. Расстояние от Вельска до Котласа, которое мы теперь в пассажирском поезде преодолеваем за 6-7 часов, мы ехали целую неделю.
Железная дорога Вельск – Котлас и весь подвижной состав были Севдвинлаговские. Паровозные машинисты, водившие составы, и поездные бригады были из заключенных. Не припоминаю, чтобы мы проезжали гражданские населенные пункты, одни зоны лагерей, высокие заборы с колючей проволокой, частые вышки с вооруженными часовыми. Состав, к которому были прицеплены наши вагоны, часто останавливался и часами, а часто и сутками простаивал у лагпунктов.
Продуктами, сухим пайком, мы были обеспечены на 4 дня, и, конечно, гораздо раньше срока мы с ним покончили. Так что нас начал мучить голод. К нашему счастью, наш сопровождающий, старший сержант Крылов, оказался добропорядочным человеком. На длительных остановках он добивался получения на лагпунктах продуктов по продаттестату, спасая нас от голода. Следовавшая в соседнем вагоне Плесецкая группа по настоящему голодала. Их сопровождающий не беспокоился об обеспечении своих подопечных продуктами, ограничиваясь своими прямыми обязанностями – охраной их.
Наконец-то мы прибыли к месту своего назначения, в город Котлас. Еще в пути мы гадали, что нас ждет. Были среди нас бывалые люди, знавшие эти лагеря и условия в них, как вольнонаемных, так и заключенных. Конечно, мы считали, что окажемся, примерно, на правах вольнонаемных, но уж никак не заключенных. Не ведали, не гадали мы, что нас ждало в действительности, что мы будем завидовать заключенным – уголовникам.
Рано утром 8 апреля привезли нас к большой «зоне», у ворот которой мы расположились со своим шмотками, прямо на земле, сплошь покрытой лужами талой воды. Переминаясь с ноги на ногу, мы прождали у этих ворот часа 3-4, пока принимали там от наших сопровождающих наши личные дела. Когда настало время приема-передачи самих живых объектов, начали нас по одному пропускать через проходную.
Пока работник второй части лагеря устанавливал личность, работник ВОХРа (военизированной охраны), производил тщательный обыск каждого и его вещей. Это был первый «шмон», которых впоследствии было еще много. Эта процедура длилась еще часа два-три. Прошедшие ее и оказавшиеся в зоне, смогли рассмотреть ее внутреннее содержание.
Это была территория на высоком правом берегу Северной Двины, километрах в четырех ниже железнодорожного моста, огороженная высоким сплошным непроницаемым забором, с несколькими нитями колючей проволоки по верху и частыми вышками с часовыми по всему периметру.
На этой территории находились пять овощехранилищ огромных размеров, предназначенных для хранения и перевалки больших количеств картофеля и овощей. Отсюда они в мирное время в баржах поставлялись в северные районы Беломорья, а в период половодья - в Архангельские глубинки, в верховья малых рек. Теперь эти овощехранилища были приспособлены под казармы, бараки, для размещения трудармейцев. Внутри в четыре ряда протянули сплошные трехъярусные нары.
Всего в этой зоне было около 10 тысяч человек, значит в каждом овощехранилище было около двух тысяч. Ко времени нашего прибытия зона была уже густо заселена, большей частью бывшими гражданами Республики немцев Поволжья. Много было и военных, взятых из действующей армии, с фронтов Великой Отечественной войны. Бросались в глаза изможденный вид, истощенность и отрешенность большинства обитателей зоны.
Да, мрачные были первые впечатления, не обнадеживающие.
После предварительной приемки от наших сопровождающих, нас провели в одну из казарм (овощехранилищ), где отвели секцию трехэтажных нар. В проходе перед этими нарами установили несколько столов, за которыми уселись работники второй части, разложив на столах бумаги и другие принадлежности для процедуры оформления личных дел, мало чем отличавшихся от формуляров заключенных.
Самой важной деталью этой процедуры было оформление отпечатков пальцев. Делалось это на специальных бланках из плотной бумаги. Каждому пальцу каждой руки отводилось отдельное место. Прежде, чем наносить отпечатки на бланк, каждый палец в отдельности обмакивался в специальную пасту.
Когда приемка и оформление личных дел были закончены, началось формирование бригад, тогда их официально называли взводами. Из наших двух групп, отобрав несколько специалистов, сформировали две бригады по 30 человек, бригадиром одной из которых стал я (тогда еще командиром взвода). В моей бригаде были все Холмолеевские, в том числе и мои братья, Андрей и Гриша, Няндомские, Коношские и несколько Плесецких.
Весь день, пока проводились оформление и формирование, нас не кормили. Только к концу дня нам, уже на бригаду, выдали пайки хлеба и горячую пищу, после чего, не дав отдыха, вывели на работу в ночное время.
Две наши «северные», как нас называли, бригады поставили на разгрузку балластных «вертушек» на левобережной железнодорожной насыпи к Котласскому мосту через Северную Двину. Разгрузка щебня производилась лопатами вручную. Подадут «вертушку», а это около 20 двухосных платформ, и две бригады должны были быстро ее разгрузить. После каждой вертушки короткий отдых, пока уведут порожняк и снова подадут груженый состав.
Весь апрель 1942 года нас продержали на этой работе в ночную смену.
Расстояние в 5 километров от нашей зоны до места работы мы проходили пешком. Водили нас под конвоем, хотя вся огромная территория строительства Котласского железнодорожного узла была оцеплена военизированной охраной с овчарками.
Тяжелая изнуряющая работа по 12 часов, а с учетом ходьбы и все 14, к тому же в ночную смену, отсутствие элементарных условий для отдыха (теснота, духота, шум, клопы, вши), быстро выматывали людей, даже закаленных тяжелыми лесозаготовительным работами и лишениями в ссыльных условиях Севера.
Для более полного представления о положении трудармейцев необходимо охарактеризовать бытовые условия в зоне. Не бывшему в этих условиях трудно себе представить «муравейник» этой зоны вообще, и каждой казармы в частности. Описывать это даже непосредственному участнику тоже не так просто, особенно слабо владеющему пером.
Но память об этом должна остаться.
Так что, пусть нескладно, все же постараюсь, как смогу, описать эти тяжелейшие испытания, выпавшие на долю ни в чем не повинных граждан, только потому, что они немцы. Даже с такими условиями, если бы они были неизбежными, люди мирились бы, учитывая тяжелейшее военное положение всего народа страны. Но дело в том, что условия содержания немцев умышленно усложнялись, большие страдания, чем непосильный труд и голод, причиняли издевательства, унижения человеческого достоинства.
Внутреннее обустройство казарм-овощехранилищ ограничивалось сплошными трехэтажными нарами. Ни столов, ни стульев или табуреток, ни другого бытового инвентаря в них не было. На этих нарах, тесно прижавшись друг к другу, спали, сидели. Тут же принимали пищу. О чтении или играх никто и не помышлял. Для этого не было ни условий, ни настроения. Одним постоянным и неизбежным занятием было выворачивание белья и бой со вшами, буквально заедавшими обитателей барака.
Постельных принадлежностей не давали. Спали на том, что у кого было захвачено собой, чаще всего это была та же верхняя одежда, в которой работали. Если же эта одежда намокала, то высыхала под нами или на нас. Можно себе представить, каким был воздух в этом помещении от двух тысяч живших в нем в таких условиях.
В зоне не было помещения для приема нищи. Ее получали в свои котелки из общей для всей зоны кухни через раздаточные окна. Ели в бараках на своих нарах или тут же на ходу около кухни, где отсутствовали какие-либо приспособления для приема пищи.
Одной из главных проблем в зоне была вода. Ни умыться, ни попить. Воду в зону возили конной водовозкой, которая только, и то с перебоями, обеспечивала кухню для приготовления пищи.
«Водная проблема» приняла буквально катастрофический характер. Люди в зоне жестоко страдали от жажды, которая усугублялась преобладанием в рационе соленой рыбы. На водовоза совершались настоящие нападения. Люди с котелками набрасывались, стараясь зачерпнуть из бочки, невзирая на яростные удары дубинки, которой водовоз отбивался от нападающих. А ведь находилась зона на берегу Двины. Были попытки проникновения через забор и спуска с высокого берега к реке, но они во всех случаях оканчивались трагично: часовые с вышек любого, проникшего через забор, застреливали наповал.
Люди стали пить из луж талую воду, как в самой зоне, так и при следовании на работу. В результате вспыхнула неизбежная в таких условиях эпидемия дизентерии. Это было что-то трудно вообразимое. Общий на всю зону туалет, «сортир», не вмещал нуждающихся в нем. Подходы к туалету и территория вокруг него были сплошь загажены. Люди ходили по испражнениям по щиколотку.
Заболевания и смертность приняли массовый характер. Умирали в бараках, на территории зоны, по пути следования на работу и с работы. Изнуренные непосильной работой, голодом, жаждой и болезнью, люди тащили под руки совсем занемогших. Наконец, выбившись из последних сил, укладывали водимых на обочину дороги, чтобы, подкрепившись в зоне черпаком баланды и куском соленой рыбы, вернуться за ними.
Возвращаясь же, чаще всего заставали уже бездыханные трупы. Сколько этих трупов на обочинах дороги мы каждый день видели, идя на работу и возвращаясь с нее! Даже жутко вспоминать не столько этих мертвецов, сколько наши безразличие, равнодушие, жестокость. Страшно зачерствели наши сердца.
Мы, архангельские, еще как-то держались. Сказалась, видимо, закалка пройденными испытаниями и лишениями. Правда, были и среди нас случаи заболеваний и смерти. Заболел брат Гергард. Заболел и вскоре умер член моей бригады Эккерт (из Коноши).
Наконец, больных дизентерией стали изолировать в отведенное под стационар овощехранилище.
Условия содержания больных в этом «стационаре» ничем не отличались от других бараков. Не было там ни постельного белья, ни больничного питания, никаких лекарств, никакого лечения. Обслуживающий персонал (санитары), состоявший из тех же больных, державшихся еще на ногах, был без халатов, в своей грязной рабочей одежде. В его обязанности входило получение в каптерке и кухне пайков тяжелобольных, кормление их и вынос нечистот, а после кончины и их самих.
В «стационаре» действовал принцип: «спасайся, кто как может». Подавляющее большинство попавших туда, были обречены. Каждую ночь вывозили полные тракторные сани (часто и по два рейса) трупов. Для их похорон была создана специальная бригада во главе со старшим лейтенантом-строевиком Бауманом. Как этот офицер переживал свое унижение!
Где и как хоронились эти тысячи и тысячи погибших немцев-трудармейцев, не знаю. К своему стыду никогда не пытался об этом узнать. Одно знаю достоверно: заметных братских (а тем более индивидуальных) могил трудармейцев в Котласе и его окрестностях нет.
В «стационар» попал и брат Гергард, выкарабкавшийся оттуда только благодаря своей сильной воле, оптимизму, вере в жизнь. На железной печке, обогревавшей помещение, он сушил, зажаривал свою хлебную пайку. До черноты зажаренной ее частью заваривал «кофе» и пил с сухарями. Он не впал в отчаяние, не валялся на нарах, а много двигался. Конечно, его поставили санитаром. Сколько он сделал добра этим обреченным людям. Какая доброта и житейская мудрость затаились в этом 18-летнем юноше!
Смертность была так велика, что медперсонал и работники второй части не успевали оформлять документы на выбывших по литеру «В» (так назывался уход в лучший мир). Документы оформлялись уже по остаточному признаку, т. е. актировали всех, кого не оказалось в наличии при ежедневных проверках.
Помню такой случай. Поймали одного шарившего по нашим шмоткам в поисках съестного. Устанавливая его личность, обнаружили, что он уже списан по литеру «В».
Все эти безобразия, зверские истребления людей в этой зоне творились под руководством начальника отряда Требукова (не знаю ни звания, ни имени). Впоследствии этот Требуков был командиром партизанского отряда в тылу у немцев. Если он также беспощадно воевал с фашистами, как со своими согражданами немецкой национальности, он, вероятно, заслужил высокие награды.
Но зверское обращение с немцами-трудармейцами, видимо, не было самодеятельностью Требукова. В других отрядах и колониях как Котласского узла, так и других регионов страны творилось аналогичное. Об этом мы тогда не знали. Уже позднее в этом убедились на собственной шкуре в Жешарте, а после войны узнали от служивших на Урале, в Сибири и в других местах.
С окончанием строительства железнодорожного моста через Северную Двину (в мае 1942 г. по мосту прошел первый пробный поезд), размещенных в овощехранилищах трудармейцев начали перебрасывать в другие лагерные подразделения как в пределах Котласского ж. д. узла, так и за его пределами. Нас, Няндомских, Холмолеевских, разбросали по разным лагпунктам. Разлученными оказались и мы с братьями. Андрей попал в район Сольвычегодска, а Гергард - на разъезд Березовский (километрах в 40 южнее Котласа в сторону Кирова). Я попал в колонну на строительство станции Котлас-Узел, где пробыл всего несколько дней.
В середине мая 1942 г. я попал в первую партию из 200 трудармейцев, этапированных из Котласа в Коми АССР, на Жешартский ОЛП (отдельный лагерный пункт) Севжелдорлага. Везли нас в запертых «телячьих» вагонах под конвоем. Ехали из Котласа целую неделю. Достопримечательностей, кроме борьбы со вшами, которые нас буквально заедали, в пути не было.
Наверное, надо дать краткую характеристику Жешартского ОЛПа, на базе которого впоследствии (в феврале 1944 г.) организовалась Жешартская лесоперевалочная база, с которой оказалось связанными почти 14 лет моей последующей жизни.
Жешартский ОЛП был организован в 1942 году как топливная база Северной железной дороги. Тогда паровозы еще работали на дровах. Освоение Печорского угольного бассейна только начиналось, железная дорога на Воркуту еще строилась.
Приплавленный с верховий рек Сысолы и Вычегды лес выкатывался на берег и разделывался на дрова, которые по железной дороге отгружались на топливно-экипировочные склады. При этом на дрова разделывалась вся древесина: стройлес, пиловочник, спецсортименты.
Производственная территория, лесобиржа, расположилась на берегу реки Вычегды, на заливных лугах большого коми села Жешарт. На этой территории размещалась и рабочая сила (заключенные и трудармейцы). Вся территория была оцеплена вооруженными охранниками с овчарками. Проникновение из этой зоны «на волю» было практически невозможно. Выход разрешался только по специальным пропускам через единственный пропускной пункт по железнодорожной ветке.
Ко времени нашего прибытия на территории ОЛПа была уже одна колонна (№ 16) заключенных, в основном «контриков» сталинского набора. Нас привезли на чистое место - колхозные луга. Там мы установили палатки, соорудили в них сплошные двухъярусные нары, устроили навес-кухню (пища готовилась в подвешенных котлах, без дымовыводящих труб), и халабуду под каптерку – хлеборезку.
Место нашего поселения назвали колонной № 17. Первое время оно не было огорожено и охранялось бойцами ВОХР путем патрулирования по территории.
Прибывший контингент был тут же разбит на бригады по 10-20 человек, в зависимости от характера работы. Несколько человек зачислили в ХЛО (хозлагобслугу) - повара, каптер-хлеборез, счетоводы и др. На руководящие должности (прорабов, бухгалтеров, экономистов) нас не допускали. На эти должности назначались вольнонаемные или заключенные из соседней колонны № 16.
На следующий же день после прибытия нас вывели на работу, в основном на выкатку и разделку древесины (дров). Стационарных, выкаточных агрегатов тогда еще не было. Первые два-три месяца лес из реки выкатывался лебедками и даже конной тягой. Часть бригад поставили на строительство стационарных выкаточных агрегатов: бревнотасок (продольных цепных транспортеров), гидролотка, а часть - на строительство новой зоны: каркассно-засыпных бараков и забора.
Я попал в бригаду на строительство гидролотка - нового изобретения, не имевшего аналогов, заключенного инженера Немцова. Правда, это громоздкое сооружение так никогда и не заработало. Сколько мы жили в Жешарте, гидролоток служил только ориентиром: «у гидролотка».
А вот строить мы его строили, и положили немало трудов. Сколько одних только свай нами там забито. Забивали мы их вручную деревянной «бабой». Это был чурбак длиной 120-150 см с тремя парами ручек по бокам. Три человека, стоя на сборных лесах, этой «бабой» забивали деревянные сваи: 15 ударов и передышка, снова 15 ударов и передышка. И так ежедневно по 12 часов. Выматывало нас, конечно, основательно. К тому же мы всегда были голодны, хотя получали по 600-700 г. хлеба (в зависимости от выработки). Кроме хлеба была в основном только «баланда».
Утром получишь свою пайку и распределишь ее на три части. Одну съешь на завтрак, а две кладешь в карман (оставлять в палатке было нельзя - украдут, съедят). Пока идешь на работу, рука так и тянется в карман, и отщипывает по кусочку. Хорошо, если заставишь себя оставить хоть одну часть, к обеду, к черпаку баланды. А уж оставить на ужин никак не хватало силы воли. И вот, поужинав черпаком баланды без хлеба, спать ложишься голодным. И так изо дня в день. Все мысли были направлены только на то, чтобы поесть. Путей же добычи пищи дополнительно к пайку практически не было. Очень редко что-нибудь перепадало.
Помню такой курьезный случай. С двумя примерно ровесниками из нашей бригады - Яшей Финк и Костей Киблером мы держались вместе, дружили. Яша Финк сумел пристроиться на хозяйственные работы в колонне - работать на лошади по перевозке различных грузов, в т. ч. и продуктов. Как-то он вечером, когда мы уже пришли с работы, повез продукты - горох в мешках и растительное масло во флягах. Мы у него выпросили подкрепиться. Горох мы насыпали в карманы и за пазуху. Но захотелось и масла, а куда? Так мы масла прямо из фляги выпили грамм по 200-300, а потом сварили горох и наелись его на это масло. В этот вечер мы уснули сытые и проспали ночь богатырским сном. В хорошие, мирные времена нас пронесло бы и спать не давало. А тут хоть бы что.
Недолго, всего месяца два, пришлось мне работать на общих работах. Приглянулся я экономисту нашей колонны корейцу Ану (бывшему крупному работнику наркомата, сидевшему по сталинскому «призыву») и он меня взял техучетчиком. В мои обязанности входило вести учет объемов выполненных работ, использования рабочей силы, составлять и представлять в ОЛП ежедневную оперативную отчетность о деятельности колонны.
Мне стало гораздо лучше. Физически уже не выматывался, да и пищей мой начальник меня поддерживал: то даст дополнительную порцию баланды или каши, а то и кусок хлеба. Будучи уже опытным лагерником, он умел «зашибать» как для себя, так и для своих подчиненных.
Объемы лесоперевалочных работ ОЛПа постоянно возрастали. Соответственно росла и численность рабочей силы. Большего восполнения требовало и все возрастающее выбытие трудармейцев из строя. Пополнение происходило за счет переброски трудармейцев из Котласских лагпунктов и строительных батальонов других регионов страны.
К осени 1942 г. строительство колонны было закончено, численность трудармейцев в ней доходила до полутора тысяч. Условия жизни и труда все ухудшались.
Жили мы в каркассно-засыпных бараках в зоне. Несмотря на сплошное оцепление всей территории ОЛПа военизированной охраной с овчарками, зона нашей колонны была огорожена высоким забором с несколькими рядами колючей проволоки по верху. На расположенных по всему периметру забора вышках круглосуточно находились часовые ВОХРа.
Единственный выход из зоны, тоже круглосуточно охраняемый, можно было пройти только по специальным пропускам: или бригадами по строгому счету или индивидуальным.
Как и в Котласе, постельных принадлежностей не давали. Люди спали на своей рабочей одежде и ею же укрывались. В большинстве случаев, особенно осенью, эта одежда была мокрая.
Не жившему в таких условиях трудно себе представить атмосферу в таком бараке, где на двух рядах сплошных нар, оставлявших только небольшой проход в середине, прижавшись друг к другу, лежали люди, кутающиеся в свою грязную и сырую рабочую одежду. К тому же, когда изможденные 12-ти часовым тяжелым трудом и голодные, они укладывались на нарах, на них набрасывались полчища клопов, буквально обжигая все тело.
Но еще больше, чем тяжелый физический труд, недоедание и ужасные жилищные условия, людей убивали бесчеловечное обращение, систематические унижения их человеческого достоинства.
Примером такого обращения можно привести проводившуюся осенью 1942 года генеральную проверку (по лагерному - «великий шмон»). Всех с вещами вывели за зону. Охранники, разделившиеся на две группы, производили тщательный обыск людей и их вещей за зоной и одновременно опустевших бараков в зоне. К этому было приурочено «разжалование» офицеров и сержантов, заключавшееся в спарывании и изъятии знаков отличия.
Был среди нас капитан - летчик Дрейлинг, человек оптимистичного склада, коммунист, поддерживавший нас своей твердой верой в победу, а после нее и в восстановлении справедливости по отношению к нам. Когда рядовой охранник срезал с его гимнастерки петлицы со «шпалами» и бросил их в мешок, этот капитан заплакал. После этого он буквально сломался и вскоре скончался.
Поздней осенью 1942 г. перед колонной была поставлена задача: выкатать на берег весь приплавленный лес, не допустить его замораживания в реке. Приказом начальника колонны Якоби был установлен порядок, при котором бригады, не выполнившие сменную норму, не пускали в зону, а возвращали на производство. Валившиеся с ног от 12-ти часового изнурительного труда в промозглую погоду, голодные люди насильно задерживались на работе до выполнения установленной нормы.
До конца своих дней не забуду трагедию большой бригады (30-35 чел.), работавшей на выкатке древесины бревнотаской (продольным цепным транспортером). Бригадиром этой бригады был Шляйхер, работавший до войны учителем в АССР Немцев Поволжья, добрейший человек. Бригада работала в ночную смену и не выполнила сменную норму.
То ли слякотная погода повлияла, то ли организационные неполадки, а, скорее всего, люди уже окончательно выбились из последних сил. На проходной вахте в зону бригаду встретил начальник колонны и, узнав, что норма не выполнена, приказал вернуться на рабочее место. Для поддержания духа и тела им туда вывезли по черпаку баланды и кусочку хлеба.
К вечеру только несколько человек вошли в зону на своих ногах. Остальных вводили или вносили, кого еле живых, а нескольких уже бездыханными трупами. Через несколько дней от всей бригады осталось несколько человек. Сломался и физически, а еще больше морально и бригадир Шляйхер.
Приведенные факты являлись не исключением, а системой.
Зимой 1942 и в течение всего 1943 г. условия быта и труда продолжали ухудшаться. Заболеваемость и смертность приняли катастрофические размеры. Если в Котласе причиной массовой гибели явилась эпидемия дизентерии, то в Жешарте умирали от истощения.
Хоронили умерших (погибших) тут же, на лугах за 17-ой колонной, без каких-либо похоронных процедур, дани памяти. Просто зарывали в землю и сверху заравнивали. Родные о гибели не извещались.
"Памяти моих предков посвящаю...".
"Памяти моих предков посвящаю..." - 2.
"Памяти моих предков посвящаю..." - 3.
"Памяти моих предков посвящаю..." - 4.