Фамилия Вибе широко распространена как в Европе, так и в Новом Свете – Америке, США и Канаде.
Первые исторически достоверные сведения о предполагаемом родоначальнике нашей родословной ветви, Адаме Вибе, почерпнуты из трудов историка Хорета Пеннера. Адам Вибе был строителем гидротехнических сооружений в Голландии в конце XVI, начале XVII столетия. В 1616 году он появляется в Данциге, в Западной Пруссии. Здесь он становится известным проектировщиком и строителем плотин, каналов, водопроводных систем, артезианских колодцев, водных фонтанов. Он строит мост через реку Вислу в районе Данцига. Здесь он изобретает канатный транспортер для перемещения грунта. Одаренность и трудолюбие обеспечили ему широкую известность далеко за пределами Данцига. Его приглашают в Ригу, Варшаву. Сам король Польши просит его услуг. Но этот гениальный человек пренебрегает славой и богатством, все свои силы и способности отдает родному городу. В архиве Данцига сохранилась гравюра Адама Вибе. Гениальность его подчеркивают чистые яркие глаза, сросшиеся на переносице брови. Несмотря на гениальность и трудолюбие, Адам Вибе не стал богатым, а в наследство своим сыновьям оставил лишь неоплаченные долги. Умер он в 1651 году.
Известно, что Адам Вибе имел, по крайней мере, двух сыновей. Старший сын Абрахам продолжил дело отца, стал гидротехнологом.
На этом сведения обрываются. Непосредственная связь между Адамом Вибе и нашими предками не прослеживается.
И все же такую связь я лично вижу в проявлении отголосков качеств этого гениального предка в моих братьях: Иване и Гергарде*, ставших со своим неполным средним образованием признанными изобретателями, конструкторами деревообрабатывающего оборудования. Да и характерные для нашего рода, сросшиеся на переносице брови, разве не указывают на историческое наследие?
Как и в 22-м квартале, не поселке был комендант-энкавэдэшник, державший при себе помощника-писаря из числа спецпереселенцев. Выезжать с поселка без разрешения коменданта запрещалось. Правда, этот запрет часто нарушался, и в большинстве случаев эти нарушения сходили с рук. Но можно было и наскочить на каприз коменданта, который вообще мог творить любой произвол. Такой именно случай постиг нас с мамой, когда мы как-то собрались поехать в районный центр, в город Няндому, в 20 километрах по железной дороге, чтобы кое-что продать, купить, выменять продовольствие на вещи.
Везли мы еще посылочный ящик, чтобы отправить его родным в Куйбышевскую область. Операция с посылочным ящиком требует пояснения. Родные периодически посылали нам почтовые посылки с продуктами, а посылочные ящики и материалы для их изготовления были очень дефицитными. Чтобы получить следующую посылку, ящик надо было вернуть.
Чтобы не посылать ящик пустым и обрадовать родных, особенно их детей, к предстоящим рождественским праздникам, мы упаковали в него разобранную рождественскую елку.
Только мы собрались садиться в вагон пассажирского поезда, а из него выходит наш комендант. Конечно, он нас тут же зацапал и повел в комендатуру. Там он и его помощник обыскали нас, вскрыли посылку и составили протокол обыска. Вскрыв ящик и достав из него елку, комендант диктовал своему помощнику-писарю:
«...пиши, что вложенная в посылку елка означает, что кормят их хвоей – это агитация против Советской власти». Посадили нас с мамой в «холодную», и продержали сутки. Отделались мы еще очень легко. В 1937-38 годах так бы нам это не сошло.
...прежде, чем описывать дальнейшие события, вернусь к 1933 году, году голодному для многих регионов страны вследствие неурожаев, засухи летом 1932 года. Тогда так говорили. Теперь-то названы истинные причины этого голодного мора, этой массовой гибели людей – это насильственная коллективизация, раскулачивание, одним словом, раскрестьянивание.
Да, в 1933 году, пожалуй, впервые мы по-настоящему испытали голод. Говорят, что голод – это состояние организма, не получающего никакого питания извне и начинающего самопоедание. А мы, хотя и крайне недостаточно, но постоянно чем-то питались. Скудный паек, при строгом его распределении, не давал умереть с голоду, но и далеко не обеспечивал насыщения. Из различных трав, крапивы, конского щавеля и др. с небольшим добавлением хлебопродуктов варили супы, пекли лепешки. Летом и осенью добрую долю рациона питания составляли дикорастущие ягоды и грибы, собирать которые не составляло большого труда. Благо лес был кругом.
Многие подростки из русских, украинцев отправлялись в деревни, как близлежащие, так и отдаленные, на «пропитание», кто чем мог: попрошайничеством, хозработами. Предпринял такой поход и я, хотя, помню, мама никак не хотела меня отпускать. С сестрой Катей, которую с бригадой направили на сенокос на отдаленные угодья, мы доехали (дошли) до деревни Шожма, в 20-ти км от нашего поселка.
Оттуда бригада направилась на глубинные лесные луга, а я пошел по деревням без определенной цели. Намеревался пристроиться на сельхозработы в поле, или со скотом, и за счет этого какое-то время прокормиться. Но ничего у меня не вышло, никому я был не нужен, да и не приспособлен был навязываться. Попрошайничать же вообще не мог.
Так я неделю проходил из одной деревни в другую – Шожма, Орма, около 70 деревень по реке Моша – ночуя и кое-как питаясь у сердобольных людей. За неделю прошел по Мошинскому кусту, вышел в районный центр, город Няндому, а оттуда на свой поселок уже с противоположной стороны. Вышел из дома на север, а вернулся с юга. Так окончился мой поход в поисках пропитания. Хотя был он и неудачным, но не прошел бесследно для дальнейшего жизненного опыта.
К осени 1933 года положение несколько улучшилось. В Няндоме появился магазин «Торгсин» (торговля с иностранцами), в котором можно было купить все, но только за золото и иностранную валюту. Все, что было золотое, пошло в торгсин на продукты – обручальные кольца, цепочки, и т. п. У нас не было золотых вещей, кроме маминого обручального кольца, которое мы проели очень быстро. У некоторых сохранились царские золотые червонцы, которые тут очень пригодились.
Кроме того, в Германии какое-то благотворительное общество организовало сбор средств в помощь голодающим в России (что-то наподобие АРА в голодный 1921 год). Стали поступать переводы валютой, на которую в торгсине покупали продукты.
Нельзя не отметить самоотверженную скромность дяди Франца и тети Лены Валь. Они, при таких возможностях для сытой и обеспеченной жизни, продолжали жить очень скромно.
Не позволяли себе не только никаких излишеств в питании и одежде, хотя в Торгсине продавались любые промтовары, но и отказывали себе в самом насущном в пользу нуждающихся. Это касалось не только немцев, но и русских, и украинцев, и спецпоселенцев других национальностей, адреса которых дядя Франц сообщал дочери с ходатайствами об оказании помощи.
Дядя Франц сапожничал, в основном делал широко применяемые тогда по бедности ботинки на деревянной подошве, а зимой подшивал валенки. Желая помочь нашей семье, он еще в 22-м квартале взял меня к себе в ученики. Продолжалась совместная с ним работа и на поселке Холмолеево. Мастерская была у них дома, в такой же единственной комнате, как наша, а жили они в ней со своими взрослыми тремя дочерями и сыном. Так что мне пришлось очень близко знать эту семью, преклоняюсь перед их памятью и прошу у них прощения за свою черную неблагодарность.
Да, помощь этого немецкого благотворительного общества была сильной поддержкой, без которой многие бы не выжили. Но и дорого она кое-кому обошлась. Позже, в 1938 году, эту помощь обратили в массовые обвинения в шпионаже и контрреволюционной деятельности. В числе первых жертв были и Франц Валь, и его жена Лена, а затем и вся их семья.
Мама, Катя и Иван решили, что мне надо продолжить учебу. Осенью 1934 года я со своими одноклассниками поехал в Коношу поступать в 5-й класс.
Принимали туда со вступительными экзаменами, которые я сдал на «отлично». Видимо, поэтому директор школы после экзаменов оставил меня одного для личной беседы. Повторился, примерно, диалог с инспектором РОНО, состоявшийся перед моим исключением из школы. Снова те же вопросы насчет религиозных убеждений, примерно те же ответы, и то же поведение – спазмы, предательские слезы. В результате в 5-й класс, как и другие мои сверстники немецкой национальности, тоже успешно сдавшие экзамены, не был принят, и мы поехали к себе домой на свой родной спецпоселок.
Снова возобновилась трудовая деятельность, больше уже не прекращавшаяся до самой старости. Вскоре после возвращения из Коноши меня взяли учеником в столярную мастерскую, которая была побочным производством колхоза. В этой мастерской проработал до осени 1936 года, став относительно квалифицированным столяром.
Здоровье у меня было неважное, особенно после того, как осенью 1934 года переболел корью.
Болезнь протекала очень тяжело, очевидно потому, что я для нее был явным переростком, болезнь-то детская. Если и раньше, еще в школе, все время находили какие-то катары в легких, то после этой злосчастной кори дело дошло до диагноза «туберкулез легких». В 1936 году с этим диагнозом переводили меня даже на инвалидность.
В это время в нашем все еще неуставном колхозе счетоводом (теперь его называли бы главбухом, хотя и в единственном числе) работал грамотный бухгалтер из тех же спецпереселенцев Алексей Иванович Вдовин, который хотел перейти на лесное предприятие, но для этого должен был подготовить замену. Выбор пал на меня. Вот так, осенью 1936 года началась моя «бухгалтерская карьера», продолжающаяся уже шестой десяток лет.
Тогда же я поступил на заочные курсы Наркомзема СССР. В 1937 году окончил отделение счетоводов колхозов, а в 1939 году - отделение инструкторов - бухгалтеров райземотделов. Поступил также в заочную школу взрослых при Архангельском ОБЛОНО в 5-й класс, но учиться в общеобразовательной школе тогда не хватило духа, силы воли. Как я впоследствии об этом пожалел. (В 5-й класс вечерней школы отец все-таки пошел снова в 1963 году, когда ему было 45 лет, одновременно с сыном. Потом окончил техникум в Ухте. (Прим. составителей))
Увлекшись автобиографией, я забежал вперед, перескочив через важные события 1934-35 годов, касающихся других членов нашей семьи, в частности сестры Кати.
В августе 1934 года набирали молодых женщин со спецпоселка в домработницы и няни к областному начальству в Архангельск. Выбор пал на немок. Опять-таки сказалось немецко-меннонитские задатки, вопреки своим предубеждениям, признаваемые «сильными мира сего». Ими, конечно же, признавались безупречная честность, трудолюбие и приученность ко всем домашним делам. В числе этих «избранниц» были и сестра Катя, и двоюродная сестра Катя Валь.
Они попали к секретарю Северного крайкома Падалкину, первая в качестве домработницы, повара, а вторая - няни. Это было, конечно, избавлением от каторжного труда на лесозаготовках, хотя нелегкая жизнь ждала их и там. Правда, Катя никогда не жаловалась на грубости или издевательства со стороны «хозяев». Их хозяин, как и первый и второй секретари крайкома Иванов и Конторин, в 1937 или 1938 году был расстрелян как враг народа. Хозяйка их тоже попала в тюрьму, а затем и в лагерь, как ЧСИР (член семьи изменника Родины). Впоследствии, после ХХ съезда партии, все они реабилитированы, большинство – посмертно.
С конца 1935 года жить стало немного легче. Отменили карточную систему, пошла свободная торговля хлебом и другими продуктами. Правда, с нашими заработками мы были весьма ограничены в возможностях, но хлеба и картошки, хотя при скуднейших порциях мяса и масла, мы стали есть вдоволь.
Настал мрачный 1938 год. Описывать обстановку в стране нет необходимости. О сталинских массовых репрессиях, физическом истреблении людей, по жестокости превзошедших средневековые инквизиции католической церкви, написано и сказано уже много. Ваши же потомки узнают об этом, изучая историю.
20 марта 1938 года арестовали маму, Ренату Яковлевну, а 30 марта - Катю и Ивана. Для арестов из района приезжала бригада энкавэдэшников, со списками расходились по баракам, проводили обыски и уводили арестованных, которых каждый раз набиралось несколько десятков.
Арестованных увозили в Няндому, в тюрьму, оттуда их этапировали в Архангельск, где около года продержали в тюрьме. Всех арестованных, за редким исключением, осудили за «контрреволюционную деятельность» к различным срокам лишения свободы. Ивана осудили на 10 лет, Катю - на 8. На что осудили маму, мы тогда не знали.
Была арестована и Маргарита, в июне 1938, в ноябре ей даже объявили приговор - 10 лет, но после доследования суд оправдал ее, и ее освободили, продержав в тюрьме 10 месяцев.
После ареста мамы, Кати и Ивана сестру Эрну в числе других детей репрессированных взяли в детский дом в селе Моша. Забирали этих детей в принудительном порядке. Правда, нашей Эрне повезло - из детдома она попала в санаторий на Южном берегу Крыма. С поселка это было бы невозможно.
О судьбе мамы мы ничего не знали, как и о судьбе папы, репрессированного еще в 1930 году. Лично я, к великому своему стыду, к выяснению их участи ничего не предпринял. Никогда не смогу простить себе этого, как и многое другое, содеянное в те годы по отношению к родителям, сестре, брату, другим родным и близким. В своих убеждениях и действиях я был на стороне творивших произвол и поправших элементарные права человека палачей.
Очевидно, это «спасло» меня от ареста. Дорого дал бы я теперь за то, чтобы не было этого «спасения». Пожалуй, никогда с такой остротой я не прочувствовал всю глубину своей вины, как сейчас, вспоминая, осмысливая эти события и давая беспощадную оценку своим поступкам.
Вот уж истинно: «самый бескомпромиссный судья – это собственная совесть». Того, что это будет угнетать меня до конца жизни, я вполне заслуживаю, и не ищу оправданий. Были моменты, когда, осмысливая свои действия и поступки тех лет, был готов покончить счеты с жизнью. Но это было бы слишком дешево и трусливо. Нет, сумей до конца отчитываться перед своей совестью.
Легче в этом отношении верующим: покаялись, получили прощение, отпущение грехов. Как у Некрасова:
«Рухнуло древо,
скатилося
С инока бремя
грехов...»
В конце 60-х годов на запрос сестры Кати УКГБ по Архангельской области сообщило, что отец в 1931, а мать в 1938 году осуждены Тройкой ОГПУ (НКВД) к 10 годам лишения свободы. И что они умерли в местах заключения: отец 2 марта 1939 года от гипертонической болезни, а мать 12 марта 1942 года от туберкулеза легких. Сообщили также, что отец реабилитирован посмертно. Последнее официальной справкой от 11 февраля 1967 года подтвердил Военный трибунал Ленинградского военного округа, пересмотревший дело по обвинению отца.
Сознание своего безучастия в выяснении судеб родителей не давало мне покоя, все больше преследовало меня. Вопросы: где прошли последние годы и дни родителей, где они похоронены, требовали ответа.
Наконец, в июле 1988 года, с этими вопросами обратился в УКГБ по Архангельской области, которое подтвердило ранее сообщенные сестре Кате сведения, указав в конце своего ответа-письма: «Установить места захоронения родителей не представляется возможным».
Не удовлетворенный ответом, я написал снова, аргументируя свою настойчивость тем, что «сообщения о времени и причинах смерти откуда-то ведь поступали, так это и есть место последнего пребывания родителей». И снова ответ: «Принятыми мерами установить места захоронения родителей не представляется возможным».
Последние события показали, что сообщения о судьбе родителей оказались умышленной ложью. А разворачивались эти события так.
Не удовлетворенный ответами, я обратился в газету «Известия». Оттуда запросили Прокуратуру РСФСР, затем Архангельской области. В результате этой переписки, в конце концов, сообщили, что родители расстреляны: отец 17 апреля 1931 года, а мать 11 ноября 1938 года.
А сообщил об этом устно явившийся домой на квартиру сотрудник УКГБ по Пермской области. Из ЗАГСа Архангельского горисполкома прислали официальные свидетельства о смерти, в которых строка «причина смерти» прочеркнута.
Таким образом, лживые сообщения имели исходящие номера и подписаны «солидными» должностными лицами. Написать же правду никто не отважился. Слова «расстрел», «высшая мера наказания», «приговор приведен в исполнение» ни в одной полученной мною бумаге не фигурируют.
Еще одним результатом этой переписки явилась официальная справка Архангельского областного суда от 7 апреля 1989 года о реабилитации мамы. И в этой справке мера наказания обойдена молчанием. (Фотокопии выписок из протоколов получены позже, в 2002 году (Прим. составителей)).